Это знаменательная дата не только для осетинского народа, но и для всего Северного Кавказа. Цикличность времени, о которой говорил Борхес применительно к пифагорейцам, касается не только феномена слова как путеводной звезды для учеников и последователей, но и «генеральной уборки» культуры. Она важна для ревизии языка и определения её места в жизни – сравнительно с предыдущим подобным актом. Ибо изучать динамику развития необходимо не только в том случае, когда появляются новые имена в искусстве, что, как утренняя дымка, предоставляет свою глубину и объём для первых солнечных лучей, но и в том случае, если нет новых имён и пространство перестаёт зажигаться сполохами.

Нафи Джусойты, как гуменщик, явился в наш мир, дабы вычистить его до пылинки от сора и подготовить для жита искусства, уберечь от некачественного, а паче того, прошлогоднего урожая, независимо от того, когда оно станет национальным достоянием.

Он родился в селе Ногкау Дзауского района Южной Осетии в доме обычного кударского крестьянина. Семья Джусойты была большой и дружной – двое сыновей и пять дочерей. В 1941 г. Нафи с золотой медалью окончил среднюю школу и, когда началась Великая Отечественная война, в 16-летнем возрасте добровольцем ушёл на фронт. Демобилизовавшись, вернулся в Цхинвал и поступил на исторический факультет Юго-Осетинского педагогического института. Ещё на фронте он стал членом КПСС, параллельно с учёбой в институте работал инструктором по кадрам обкома ЦК компартии Юго-Осетинской автономной области (1945–1947), уполномоченным

Главлита (1947–1949), спецкором газеты «Заря Востока». С октября 1949 г. Нафи Джусойты продолжил учёбу в аспирантуре Ленинградского института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, где и защитил кандидатскую диссертацию на тему «Коста Хетагуров и русская литература». А с 1954 г. возглавил отдел осетинской литературы и фольклора Юго-Осетинского НИИ им. Захария Ванеева. Кроме того, являлся научным сотрудником Владикавказского научного центра РАН, читал лекции по литературе в Северо-Осетинском пединституте.

Когда в Осетии настали тяжёлые времена, а парад суверенитетов хлынул на улицы смывающим всё на своём пути потоком, многие партийные деятели публично порвали свои партбилеты, крича на весь мир о кризисе КПСС.

В отличие от них Нафи Джусойты был настоящим коммунистом. Понимал ли он опасность полной идентификации духовных ценностей, основанных на патриотизме, защите культуры и единстве народа, с идеологией компартии? Думаю, прекрасно понимал, но не мог изменить своим идеалам. И, вступая в полемику с возглавившим национально-освободительное движение «Адамон Ныхас» (1988–1994 гг.) доцентом кафедры истории ЮОГПИ Аланом Чочиевым, делал акцент вовсе не на проблемах отношений с грузинами, а на печальнейшем положении дел с преподаванием осетинского языка, литературы и истории в школах, детсадах и институтах. Нафи Джусойты писал тогда: «Тревожит другой вопрос – почему в нашей партии существует сама возможность прорыва на руководящие посты предателей, изменников, перерожденцев?» Между тем в 1993 г. компартия в Южной Осетии была возрождена, и символом этого возрождения стал Нафи Джусойты. Правда, ненадолго.

Возможно, у кого-то вызовет недоверие подобная наивность вкупе с незаурядной аналитической способностью. Играл ли Нафи чувствами и чаяниями изнемогающих от противостояния с грузинскими националистами осетин?

Мне сложно однозначно ответить на этот вопрос. Но я уверен, что он прекрасно понимал: сама мысль служения народу не позволяет ему иной формы общения, кроме чистоты и прямолинейности. Измени Нафи своим правилам – а он обладал умением моделировать ситуацию и облекать её в нужную вербальную форму, – люди мгновенно отвернулись бы от него, даже не вникая в суть. Писатель и учёный такого уровня не имеет права пренебрегать нравственным императивом. В противном случае ему придётся изменить отношение и к Родине, и к творчеству. Да, он ошибался – кто не ошибается! – но когда в августе 2008 г. я прорвался в Цхинвал, где на улицах лежали трупы грузинских солдат, и застал Нафи вместе с Мелитоном Казиты возле крыльца редакции «Фидиуаг», то он сказал мне, что только прямота и честность являются залогом единения нашего народа. И мёртвых грузин мы оплачем так же, как и осетинских парней, потому что их некому больше оплакать.

Лично мне всегда импонировала прямота Нафи Джусойты, основанная на мудрости и на энциклопедических знаниях. Проза его и поэзия пропитаны грустью одиночества, ощущением тяжести, ответственности за относительный мир на Кавказе, что, впрочем, не мешает ему идти наперекор присловьям типа «Кесарю кесарево, а Богу Богово». Меньше всего хочется «морализировать» творчество Нафи, тем паче что даже в таком романе, как «Слёзы Сырдона» («Сырдоны цæссыгтæ», 1978), разрушая устоявшиеся стереотипы нартского эпоса, на которых воспитывались целые поколения, он выходит на поле брани в одном бешмете и известной на весь мир его пастушеской войлочной шляпе. Излишне говорить, что блестящий ведатель знал наперёд о реакции осетинских обскурантов, но сознательно пошёл на это, ибо любой эпос – и «Калевала», и «Махабхарата», и сказания о Гильгамеше – имеет обыкновение стягивать сознание до кодекса чести, но не даёт универсального способа борьбы со злом. Ежели Нарт Уырызмаг, прежде чем вынести решение, каждый раз обращался за советом к супруге Сатане, то всё же был главой рода и вершителем судеб. И ладно бы советовался, но он и шагу не мог ступить без неё. А острый на язык сын Гатага, Сырдон, чья изобретательность и изворотливость не раз спасали нартов от гибели, считался едва ли не исчадием ада. Однако законы мифотворчества допускают двойственность отношений к персонажам. К тому же, судя по их делам, «мудрейшим из мудрых» следует считать вовсе не Уырызмага, а Сырдона. Давайте теперь вспомним библейского змия-искусителя, заставившего Еву отведать райского яблока, благодаря чему, собственно, и появился человеческий род. Между тем персонаж поэмы грузинского поэта Важи Пшавелы «Бахтриони» Лухум, раненный в бою, первую помощь получает именно от змия, доставляющего ему пищу и воду. Несмотря на это, Важа Пшавела упорно называет его «Адамис мтери» (груз.) – врагом Адама.

Нафи Джусойты в своём романе «Слёзы Сырдона» сместил акценты эпоса. Имел ли он на это право – вопрос не праздный, но гораздо важнее ответы на вопросы:
1. Почему автор представил Сырдона, чьим самым мощным оружием в эпосе является сарказм и острый язык, несчастным, проливающим слёзы персонажем?

2. Почему автор называет порождением зла Сослана, а не Сырдона, хотя такого определения в эпосе удостоился последний?

3. Почему Уырызмаг, которого мы знаем как «мудрейшего из мудрых», представлен в романе подкаблучником?

Не потому ли, что назначение писателя – не демонстрация лучших человеческих качеств, этакая ярмарка благородства, а способность расшевелить читателя, заставить его задуматься над многомерностью добра и зла. Я уже писал о том, что в романе «Слёзы Сырдона» совершенно очевидна заданная автором аритмия эпоса как инструмент воздействия на сознание читателя. И дело не в том, в чьи уста вкладывается «правда-матка», не в отношении к своим сородичам и стремлении обратить их на путь истинный, а в эксцентричности характера персонажа, в желании добиться вполне конкретной, порой утилитарной цели. Страдает ли от этого образ?

Безусловно. Но как прикажете вести себя представителю наводящего ужас на окрестные племена Нартского рода, которому даже не позволяется ехать в поход верхом, и он позорно семенит за всадниками.

Помимо «Слёз Сырдона» перу Нафи Джусойты принадлежат романы «Кровь предков» («Фыдæлты туг», 1965), «Белый-белый снег» («Урс-урсит мит», 1969), «Песня в два голоса» («Зарæг дыууæ хъæлæсæй», 1971) и др. В разные годы выходили поэтические сборники – «Сердце солдата» («Салдаты зæрдæ», 1945), «Сердечный разговор» («Зæрдæты ныхас», 1952), «Спокойные слова» («Сабыр ныхæстæ», 1973) и др. Кроме того, он блестяще перевёл «Евгения Онегина», периодически возвращался к стихам Тараса Шевченко, Фёдора Тютчева и ближайшего друга Кайсына Кулиева.

К художественному переводу у него было особое отношение. В статье «Мера совершенства» он советовал отделять перевод от «неперевода», филологическую сторону работы от диалога культур. Говоря о художественных достоинствах переведённого произведения или отсутствии таковых, Нафи Джусойты предлагал обратить внимание на такие понятия, как «вариации на тему», «обработка», «фантазия» и другие «разновидности неперевода», которые не являются критериями сопоставимости. К тому же, прежде чем приступать к переводу художественного произведения, мало знать язык оригинала, надо сродниться с ним подобно тому, как у многих народов Северного Кавказа существовал ритуал «братания» посредством надреза кожи на ладони и смешивания крови при крепком рукопожатии. Чтобы передать основную мысль, атмосферу и содержание, нужно ещё и вдохнуть в перевод жизнь, причём жизнь языка перевода. А это, доложу вам, работа гораздо более трудоёмкая, чем написание оригинального произведения, а порой и просто неблагодарная, потому что в случае удачного перевода лавры всё одно достаются вовсе не переводчику, а автору оригинала.

Сегодня имя Нафи Джусойты узнаваемо не только на территории бывшего Советского Союза, но и в Европе. Он был членом Всемирной ассоциации литературных критиков в Париже, автором более 400 научных работ, в том числе 12 объёмных монографий, первым представил миру имена таких замечательных писателей Осетии, как Сека и Цомак Гадиевы, Александр Кубалов, Арсен Коцоев, Елбыздыко Бритаев, Созур Баграев, Нигер и др.

В 1980 г. в Тбилисском издательстве «Мецниереба» вышел первый том его «Истории осетинской литературы», предметом исследования которой Нафи предлагает считать «традиции на осетинском языке». Впервые он затронул тему непосредственной взаимосвязи осетинской истории, культуры и словесности, без которой немыслима литература. В начале книги Нафи пишет: «Чем моложе литература, чем менее устоялись её национальные традиции, тем связь последователей с предшественниками теснее, тем опыт предшественников более властно вмешивается в повседневную художественную практику потомков. Чтобы это влияние сделать более осознанным, необходимо точное, глубокое, всестороннее осмысление идейно-художественного опыта предшественников в его историческом движении. Только такое знание, критическое изучение и осознанное приятие сделают влияние опыта прошлого благотворным, а современную практику более результативной, подлинно свободной в её новаторских поисках». Ретроспектива осетинской словесности XIX века автором выстроена на произведениях таких мастеров, как Иуане Ялгузидзе, чья поэма «Алгузиани» и её авторство до сих пор вызывают горячие споры среди специалистов. Не потому, что она написана по-грузински, а потому, что именно в ней дают всходы ростки грядущей осетинской национальной поэзии – в частности, великого Коста с его «Осетинской лирой», проросшей в культуре Осетии, как жизнь прорастает в деревьях, камнях и травах. Нафи трогательно описывает судьбу поэта и мухаджира (вынужденного переселенца в Турцию) Темырболата Мамсыраты (1843–1899) с его до дрожи в теле пронзительной лирикой («О, мои горы, моя Родина! Что же мне делать без вас!»), чья поэзия если и имеет что-то общее с «Алгузиани», то только любовь к родной земле.

Возможно, мои соображения относительно поэмы «Алгузиани» противоречат высказываниям Нафи Джусойты, что «никакая национальная литература не создавалась и не может существовать на инонациональном языке». Но творчество Иуане Ялгузидзе, как мне представляется, является исключением, его следует рассматривать в политико-историческом ключе. Ведь именно в борьбе с царским колониализмом проросли особенности осетинской национальной литературы. Разумеется, немаловажно, кто является автором упомянутой поэмы – Ялгузидзе или Сослан Царазон, супруг грузинской царицы Тамары, первый из которых жил в XVIII–XIX вв., активно занимался православной просветительской деятельностью, составил букварь и катехизис на осетинском языке, но почему-то написал большую поэму на грузинском, а второй жил в XII в., кроме родного – осетинского – в совершенстве владел пятью языками, при нём расцвела Грузия, и ему приписывают авторство не только «Алгузиани», но и «Витязя в барсовой шкуре», а Шота Руставели – его псевдоним. Гораздо важнее – какое влияние оказала поэма на осетинскую литературу. Вопросов много, и все они требуют исследования. В этом смысле мнение Нафи Джусойты как нельзя более полезно, оно приоткрывает нам завесу тайн Коста Хетагурова, чьё творчество он изучал всю свою жизнь.

Анализируя феномен «Осетинской лиры», Нафи Джусойты задаётся вопросом: когда поэзия становится национальным достоянием – при рождении поэта, при написании им первых строк, или при публикации? Вопросы не праздные, если учесть, что большую часть стихов Коста Хетагурова горцы распевали во время работы, на свадьбах и поминках, даже не зная, кто является их автором. В статье «Коста и Осетия» (1966) Нафи пишет, что у каждого народа свой исторический путь, по которому движется и искусство. И вся поэзия, которая рождается в этот период, автоматически попадает в сокровищницу культуры. Однако все ли произведения достойны называться истинно национальными? Наверное, нет. Только в том случае, когда, оглашая ущелья звуками стихов, люди начинают с гордостью осознавать, что являются частью этой нации. Когда печаль и скорбь навсегда проникает в их сердца, когда судьбу народа и её историю воспринимают как свою и мысль о единстве со вселенной пронизывает мозг. Присущи ли подобные качества поэзии Коста Хетагурова? Разумеется, да.

Мне представляется разрушенный Цхинвал, по которому бродит Нафи, запахивая пальто, а город, что старый дворовый пёс, лежит и зализывает раны. Нафи останавливается, треплет его загривок, и пёс тычется ему мордой в ладонь. Мысль о том, что глупо надеяться на кого-то, сидящего где-то там, за горизонтом, удостоверением чьей мудрости и решительности может являться лишь расстояние, кривизна коего повторяет вовсе не очертания рельефа, а витающую в воздухе косность да едкий запах залитого водой дыма, – периодически всплывает из глубин сознания. А мы, черпающие силу в общении с ним, стоим, переминаясь с ноги на ногу и держа под уздцы лошадей, к чьим сёдлам приторочена разница между миром Нафи и окружающей действительностью.

Игорь БУЛКАТЫ «Литературная газета» №7 от 20 февраля 2025 г.

Нафи ДЖУСОЙТЫ

ПРОЩАНИЕ С ПРЕДКАМИ

Прощайте, мои предки, мне пора!
Далек мой путь, и нелегка дорога.
Прощайте!
Я обязан вам премного
И не забуду вашего добра.

Прощайте, судьи совести моей.
Я славлю узы старины и нови.
Еще не раз в дали грядущих дней
Окликнете меня вы зовом крови.

Прощайте, предки!
Память давних лет
Не предана кладбищенским потемкам.
По строкам скорби отыщу ваш след,
По доблести завещанной потомкам.

Вы обижаться, предки, не должны
За то, что к вам мы обратили спины.
Согласно жизни, всходим на вершины,
Которые в сердцах отражены.

Прощайте, мои предки.
Мне пора!
И может быть, о том дойдут к вам вести,
Что не ронял завещанной я чести —
Прямой наследник вашего пера!

 

***

ЧЕМ ЖЕ, ЛЮДИ, ОДАРИТЬ МНЕ BAС?

Сын хороший весть о добром сне
Матери подарит на рассвете.
Чем же, люди, одарить вас мне,
Пред горами отчими в ответе?

Вашу храбрость я ношу в груди,
И кровавых судеб отпечатки
Мне не чужды,
как их ни суди,
Ваши нравы, думы и повадки.

Жизнь отлична от небытия
Битвами, движением и словом.

Вашу радость
встречу песней я,
А печаль — молчанием суровым.

Мир тому, что дорого для глаз,
Мир стадам, и очагу, и полю.
Доскачу ль, как всадник, я до вас,
Словно пахарь накормлю ли в волю?

Муравей на пиршество богов
Раз пришел с былинкою добытой.
Что имею, люди —
сам таков, —
Приношу вам я с душой открытой.

 

***

Человеческое сердце
Словно горная вершина,
На которую восходят
И веселье и печаль.
В недра пламенной вершины
Не природа ли вложила
С мягким воском по соседству
Неподатливую сталь?

Человеческое сердце
Словно горная вершина.
И легко с вершины этой
Заглянуть в любую даль.
Тот, чье сердце как вершина,
Кто не мальчик, а мужчина,
Пусть поделится весельем,
Отзовется на печаль!

***

В две ладони,
раскрытых с утра,
Мальчик, верящий в чудеса,
Брызги пенистого серебра
Ловит с мельничного колеса.

Пени, пена, какой в тебе прок?!
Ах, обманчивая красота!
Я когда-то до нитки промок…

Вспоминаю о том неспроста.

***

ПРОЩАНИЕ С ЮНОСТЬЮ

Прощайте, мои увлечения
И радости первой любви,
Прощайте, мои огорчения,
И вы, утешенья мои.

Прощайте, еще не смертельные
Обиды мои и грехи.
Прощайте, слова, —
и отдельные
И — сделавшие стихи.
Прощай, дорогая обманчивость
Этих прекрасных слов,
Мальчишеская запальчивость,
Заоблачность звездных снов.

Прощай, моя мысль незрелая,
Время — тебе судья.
Словно эпоха целая,
Юность прощай моя!

***

Что было бы, скажи на милость,
Когда б все время падал снег,
Когда бы море лишь гневилось
И только плакал человек?

Когда бы зной без перерыва
Июльской взмахивал косой,
Когда б лугов густая грива
Не омывалась бы росой?

Что было бы, скажи на милость,
Что б получилось из того,
Когда б нам счастье только мнилось,
А в жизни не было б его?

Что было бы, скажи на милость,
Когда бы стал Кавказ полог,
И море навсегда смирилось.
И в жизни не было б тревог?
А чувства?
Что бы с ними сталось,
Когда б в слезах исчезла соль,
В сердца лилась бы только сладость
И не пронзала бы их боль?

Хочу и впредь я, как доселе,
И радоваться, и страдать,
Ценить душевное веселье,
В печали голову склонять.

Нужны мне солнечность и снежность.
Все краски радуги нужны,
Покой и буря, гнев и нежность
Должны быть в нас отражены.
Пусть дни – подобье белых конниц, –
Летя, скрываются вдали.
И в облака вхожу я, горец,
Не отрываясь от земли.