В конце семидесятых меня занесло в общежитие литинститута Москвы, где я тут же познакомился с тремя студентами института, моими земляками. Все трое были по-своему симпатичны, но один из них заметно выделялся орлиным размахом плеч, разлетом бровей, нервным изгибом носа – он был по-мужски красив, статен, раскован, но не развязен… Это был Таймураз Джусойты, взявший себе впоследствии псевдонимом имя своего деда Хаджета. Честно говоря, не люблю псевдонимы, но когда Таймураз рассказал мне, как его дед, отъезжая от стола друзей, вливал рог араки в пасть своего коня, а потом пил из этого же вновь наполненного рога сам, я понял, что псевдоним – не водораздел от славы старшего брата Таймураза, всем нам известного Нафи, а благодарная дань предкам – мужественным, бескорыстным, прекрасным, какими они, предки, предстают нам в мифах, но нередко и в жизни…
Два друга Таймураза, о которых я упомянул раньше, были Тотрадз Кокаев и Гастан Агнаев. Эта, по тем временам неразлучная тройка, вскоре стала мне понятна и близка, и мы задружили, часто делили хлеб-соль веселого стола и были симпатичны друг другу общностью гуманитариев, не деля друг друга на поэтов и прозаиков, тем более, что я был еще и кинематографистом. Вскоре мне удалось прочитать стихи Таймураза и, отметая все прочие их достоинства, они понравились мастерством и самобытностью. И еще – простотой, той, которая от самого человека. Ни в одной строке не было эффективной вычурности, экзотических метафор и прочей «литературной» белиберды. Не лишенный юношеской позы сам, в стихах Таймураза дышала грация его мироощущения, не поддающаяся ни определению, ни классификации, ни идентификации – это был мир, не нуждающийся ни в первом, ни во втором, ни в третьем. «Мой отец, ты открыто меня не ласкаешь», – казалось бы, элементарно, как дважды два, а ведь эта тяжелая и монохромная плита словно со стены языческого храма патриархата, и в ее простоте – тяжкая доля вселенского отца, любящего своего сына скупо и сурово, как и подобает горцу, хотя и рембрандтовский старик встречает своего блудного сына не объятиями, а всепонимающим и всепрощающим взглядом сверху вниз… Стихотворение, посвященное своей сестре, Таймураз назвал «Мотылек-огнепросец». В самом названии стиха тема уже завершена, ибо «мотылек», «огонь» и «просьба» – триединство великой обреченности женщины-любви, женщины-сестры, женщины-матери на жертвенность и сострадание, и «неслучайность» подобной строки опять же из мифологии, а не типологии творчества, из дремучего опыта, переданного как эстафета юноше его пращурами…
Не собираюсь проводить подробный искусствоведческий или литературный анализ творчества Таймураза, автора около десяти поэтических книг и неопубликованных пьес, баллад, исторических од и других, не поддающихся жанровой определенности тем и произведений, – этой работой будут, а, может, уже занимаются. Отмечу, что ко всему сказанному он был еще блестящим переводчиком с русского на осетинский. Примеров масса, и самый свежий – перевод Таймуразом стихотворений Игоря Дзахова, перевод, вышедший отдельной книгой. Нашей гильдии было известно, что Дзахов давно и серьезно болен, так что труд подвижника, каковым оказалось дружеское усердие действительного брата по перу, на мой взгляд, еще и нравственный подвиг. Таймураз переводил с осторожностью хирурга, оперирующего под микроскопом, и обладал таким запасом выразительных средств, что даже нарушая размер строки, ее темпо-ритм, естественно-вынужденно, – перевод был живым слепком с оригинала и нес в себе и монолит замысла переводимого, и аромат его строк, и даже тончайшие колебания, о которых, возможно, при написании не подозревал сам творец первоисточника…
Целебна подчиненность художника родной земле, лично пережитому, глубоко осмысленному, вдохновенно прочувствованному! Это главные слагаемые творчества Таймураза, прикованного, как легендарный «огненосец», к серым шершавым скалам Осетии – Южной и Северной – по воле истории и единой для поэта. Но ни при каких обстоятельствах подобное не надо путать с национальной местечковостью, зашоренностью, нетерпимостью к культурному пространству вне Осетии. Помню, с каким пафосом читал Таймураз Бодлера, и первая фраза «Временами хандра заедает матросов» взлетала из его деформированных от напряжения уст, как волна от борта брига, а грустная мораль стиха к концу повергала его в отчаяние, ибо поэты, как и альбатросы, беспомощны на палубе нашего бытия и всесильны в океанах неба, свободы, бесконечности… Безумно любил Таймураз стих Киплинга о волках и собаках, находя в онтологии первых пример одинокого величия, в онтологии вторых – закормленного плебейства…
К пятидесятилетию поэта вышла книга его стихотворений «Полнолуние» с комментарием, что в ней «воспевается человек высоких идеалов»… Таймураз впечатляюще пел за дружеским столом, в дальней дороге, но, к счастью – никогда в стихах; стихи он строил, как каменотес забытого богом аула; лучшие вещи – как мастера античности или Рима… Что касается «идеалов», то у настоящего поэта, как верно заметила М.Цветаева, они всегда высокие. Предваряющая книгу фраза – штампованная отписка из застойных времен, ибо стихи в книге – не песни об идеалах, а серия факсимильных офортов, по мраку и свету напоминающих драматическую и филигранную графику Доре, а по стилистике живописной – многослойные, «тяжеловесные» по смысловой и эмоциональной накачке полотна безвременно ушедшего от нас Казбека Хетагурова… Смачные и первородные по языку – они не изысканный десерт, а грубая пища вечно гонимого абрека, ибо даже в самых «радостных» из них – горький дым плохо горящего кизяка; сплав героики и обреченности, тот самый, что сотни лет составлял бытийную сердцевину жизни предков и по законам генетики едкой кислотой ходит в жилах потомков, и никакой ад и рай не вытравят ее из нас, пока мы живы на этой земле…
Прочитав книгу Таймураза и хорошо зная его ранние стихи, меня не покидала уверенность, что «не рос и совершенствовался» поэт, а родился совершенно готовым донести до нас в поэтической форме немеркнущее содержание наших истоков, закрытых от взора хребтами веков… «Цымæ ды чи уыдтæ, ирон, æз ма мæ фынты дæр кæй мысын?!» – вопрошал поэт, зная ответ…
Таймураз умел читать стихи, в последние свои годы уже приглушенно и порой обреченно, и все равно с неистовством пророка, видящего свет в конце неизбывной тьмы… Пафос его прочтения – это его всепоглощающая любовь к поэзии, и настоящую, не свою, он любил не меньше собственной, что говорит о его творческой самодостаточности, без оглядки на пишущую братию, но с пытливым вниманием к творящему собрату…
Сожалею, что завершаю свои короткие, но яркие впечатления, но рад, что писал их с натуры, с личности поэта с мелодичным, как наш фандыр, именем Таймураз, поэта, который исповедовал, как Бога, своего деда Хаджета, а ведь и в этом имени есть что-то от грубо тесаного валуна, нависшего над оскаленной пропастью, в которой грохочет река, летящая с вознесенных до небес ледников…
Герман ГУДИЕВ,
1996 г.
