Дорогами странствий старинных сюжетов: «Мой æмæ ус» Коста Хетагурова

«Мой æмæ ус» – из ранних и незаслуженно забытых стихотворений Коста Хетагурова. Оно нигде не цитируется, о нем не пишут и не говорят – его не замечают вовсе! Стихотворение не вошло даже в юбилейный (к 150-летию со дня рождения) сборник произведений поэта, хотя в иных изданиях присутствует равноправно. Возможно, причиной тому явились лежащие на поверхности недоработки в тексте юного поэта (принято считать, что стихотворение написано в годы учебы Коста в Ставропольской мужской гимназии). Но ведь — Коста, а не кого-нибудь еще, с чем, верно, следовало бы считаться!
Важно заметить, что в этом, пускай неотшлифованном, но вовсе незаурядном поэтическом тексте определенно угадываются черты известного бродячего или странствующего, что то же, сюжета, неистощимого на варианты. Мы говорим сейчас о том знаменитом сюжете англо-шотландской комической баллады Get Up and Bar the Door («Вставай и дверь закрой!..»), элементы которого присутствуют во многих мировых образцах народного творчества. Примеров предостаточно. Известна русская народная сказка «Горшок». Нечто подобное находим и в абхазской сказке «Глупое упрямство». Есть соответствующие арабская и турецкая сказки, похожая латышская история.
Перекочевывая из страны в страну, из литературы в литературу, сюжет приобретал все новые, подчас весьма оригинальные черты (уже шотландец Р.Бернс привнес в сюжетную канву ему лишь одному присущую особость). Никто не отменял, понятно, возможности совпадения такого рода сюжетов «в результате непосредственного народного творчества, развившегося в сходных политических, социально-экономических и культурно-бытовых условиях каждой страны» (Литературная энциклопедия, т.11. – 1939). Любопытно то, что неизменной оставалась сама интрига так или иначе пересказанной истории.
«Кто кого переупрямит» – вот стержень бытовой комической коллизии, так хорошо знакомой миру едва ли не с первых дней сотворения. Русскоязычному читателю содержание англо-шотландского текста Get Up and Bar the Door более известно в вольном изложении С.Я. Маршака («Старуха, дверь закрой!»). В нашем случае было бы нелепо обойти его стороной.
Вот строфы подлинника, писанного на северном диалекте среднеанглийского языка, национальном (к концу XII в.) языке Шотландского королевства, соответственно, «шотландском» языке (Scots):
It fell about Martinmas time,
And a gay time it was then,
When our goodwife got puddings to mak,,
And she,s boil,d them into the pan.
The wind sae cold blew south and north,
And blew into the floor;
– Guoth our goodman to our goodwife,
«Gae out and bar the door».
Это было примерно под Мартынов день, /Время праздника было тогда, / Когда наша хозяйка взялась готовить пудинги, /И выпекала их на сковороде.
Такой холодный ветер дул с севера и юга, /И поддувало из-под пола; /Сказал муж жене: /«Поди-ка, дверь закрой!»
День Св.Мартина Туровского (11 ноября) – один из любимейших всенародных праздников католической Европы. Не забыт и сегодня, широко отмечается как веселое семейное торжество перед началом рождественского поста – с традиционным гусем, пивом, пирогами и пр. застольными радостями.
Св.Мартин – покровитель альпийских пастухов, солдат, простого люда вообще, а также птиц и домашних животных.
Работая над переложением англо- шотландского текста, Маршак решает не уточнять названия праздника, как это позже сделает другой известный переводчик – Ник.Голь. Признаться, нет ничего такого, что пострадало бы от недостатка подобной дотошности в окончательной маршаковской версии перевода. Ведь праздник (любой) есть только фон для главной мотивации рассказа.
В статье «Поэзия перевода» Маршак лучше кого – либо формулирует собственный переводческий принцип: «Переводчик должен как бы перевоплотиться в автора и, во всяком случае, влюбиться в него, в его манеру и язык, сохраняя при этом верность своему языку и даже своей индивидуальности. Безличные переводы всегда бесцветны и безжизненны» («Литературная газета», 1962, №64).
Этому нельзя не верить. Маршак всю жизнь был трепетно влюблен в манеру и язык англо – шотландского поэтического творчества, глубоко и верно чувствуя природу родного. И потому не будет преувеличением сказать об органичном вхождении в его контекст старинного англоязычного сюжета.
Легко и весело звучит с тех пор творение далеких берегов на светлом языке народной русской сказки. Как оказалось, им не чужд и ранний осетинский текст Коста, незрелый юношеский опыт!
Вся закавыка в том, что вот уже без малого полтораста лет (примерно с 1873-1874 гг., как полагают комментаторы «Ирон фæндыр») он есть и существует себе вне зависимости от каких бы то ни было аргументированно установленных связей с другими источниками. Автограф его странно неизвестен, однако текст ведь был опубликован в журнале «Мах дуг» 1935 г. (№3-4, стр.69)! С какого списка? Сомнительно, что имеет отношение к переводу вообще, хотя известен текст Гете Gutmann und Cutweib в переводе Ф.Миллера («Муж и жена». Древне – шотландская баллада), и можно было бы предположить саму возможность этого переложения.
Федор Богданович Миллер – отец профессора литературы Ореста Миллера и академика Всеволода Миллера. Немец по происхождению, Ф. Миллер был автором многочисленных стихотворных переводов с немецкого.
Вот перевод, ему принадлежащий (способ организации звуковой связи строк – полурифмованный стих):
Вот завтра день Мартина!
Для мужа своего
Жена смешала пудинг,
И выпекла его.
Легла в постель, а ветер
Вкруг воет, будто зверь.
И молвит муж: «Старуха,
Поди, запри-ка дверь!»
Указатель Б. Бухштаба отсылает к двум основным публикациям перевода гетевского текста: журналу «Русский вестник» (1876 г.) и ПСС Гете под ред. Н.В. Гербеля (т.1,П., 1878-1880).
Гипотетически можно представить:
а) гимназист Коста Хетагуров осуществил перевод перевода на русский текста Гете;
в) перевел непосредственно из Гете;
с) обошелся без посредничества вовсе.
Для всего этого как минимум необходимы факты. Когда их нет в природе, то право на существование получает версия о том, что это и есть тот самый странствующий по миру сюжет – один лишь из великого множества родственных разветвлений единого когда-то «прасюжета» (О. Фрейденберг. «Поэтика сюжета и жанра». Л., 1936). Коста, как видно, творчески его переработал.
Сравним пока два русских перевода начала самого англо-шотландского подлинника:
Под праздник, под воскресный день,
Пред тем, как на ночь лечь,
Хозяйка жарить принялась,
Варить, тушить и печь.
Стояла осень на дворе,

И ветер дул сырой.
Старик старухе говорит:
– Старуха, дверь закрой!
С.Я. Маршак

Однажды под Мартынов день,
Как водится везде,
Хозяйка пудинги пекла
В большой сковороде.
Ноябрьский ветер дул тогда,
Как дует и теперь.
Озябший муж сказал жене:
«Закрой-ка, что-ли, дверь!»
Ник. Голь

Переводы не слишком разнятся по сути. Но для выведения общей картины с сюжетом «Мой æмæ ус» Коста потребен и текст Бернса («Джони Блант»):
В долине дальней, за горой,
Джон Блант когда-то жил.
Варил отменный эль порой,
Чем славу заслужил.
Однажды ночью ветра шквал
Прорвался с пустырей,
– Вставай, старуха, Джон сказал,
И дверь закрой скорей!
(пер.Ю.Князева)
Лишнее свидетельство тому, что творчество великого шотландца теснейшим образом связано с местечком, где он жил (графство Эйршир), его легендами и именами. И необходимый золотой в копилку родства сюжетов.
У Коста:
Райсом у бæрæгбон!
Ус æхсæвæр афон
Фондз дзулы ыскодта,
Бурбурид сæ сфыхта.
«Цæй-ма, рацу! — усмæ
Мой дзырдта йæ уатæй,-
Ма байрай дœ куыстæй,
Кæд æрдæгæхсæвмæ
Фондз дзулы нæ фæдæ!»
Утром праздник!/ Жена вечером, «в час (пору) ужина»,/ Приготовила пять хлебов, /Испекла их румяно.
«Иди ж, наконец (- кончай возиться)!» – жене/Из комнаты (постели?) говорил муж, – /Будь он неладен, твой труд,/Раз до полуночи/Испечь (каких-то!) пять хлебов не успела!
(И Бог услышал мужнино проклятие раньше, чем наступил праздник).
Жена ответствует ворчливому супругу:
«О, о! Ма мыл хъæр кæ! —
Дзуры ус йæ моймæ, —
Æз фæдæн ныртæккæ!»
Иду, не ори! -/ Говорит жена мужу, — /Я закончила только что.
И главное, на чем стоит динамика сюжета:
Ус ныххуыссыд. Дымгæ,
Къæвда хостой дуар.
Бакодтой йæ … Уазал
Байдзаг кодта къуымтæ.
«Марадз, дуар ассон! –
Загъта мой йæ усæн.
Жена улеглась. Ветер,/Дождь колотили в дверь. /Распахнули ее… Холод /Заполнил углы./ «Задвинь-ка, живо,дверь – / Сказал муж жене.
Мотив незапертой двери и есть тот оселок, где высечен характер – тут полное раздолье вариаций. Все то, что было «до» предстанет этакой премилой авторской затравкой к самому действу, разыгранному в эксцентрической манере «кто кого».
Упертость человеческого нрава пружина комического ab ovo. Вот упирается балладная жена:
«My hand is in my hussyfskap,
Goodman, as ye may see,
An, it shou, dna be barr,d
this hundred year,
It,s ne,er barr,d for me».

Моя рука в моей работе,/Как видишь, добрый человек,/И пусть себе не заперлась б вовек (дверь),/Мною  так никогда она и не запрется.

Вот  переводная маршаковская:

Мне только дверь и закрывать,

Другого  дела нет.

По мне — пускай  она стоит

Открытой сотню лет.

Голя:

На мне уборка и стряпня,

Уже ни рук, ни сил!

Тебе приспичило закрыть,

Вот ты бы и закрыл!

Миллера (из Гете):

«Я только что согрелась, ̶

Она ему в ответ.

— Пускай оно хлобыщет.

Мне встать охоты нет».

А вот родная наша:

«Æз ныртæккæ схъарм дæн!

Цу, æмæ йæ ды ассон!»

Я только что согрелась!/ Иди и сам задвинь!

(Куда как сдержанней, что очевидно, предыдущих. Неколебима — в точности  как все).

Стоит отдельно сказать о том вольном переложении англо-шотландской баллады, которое осуществил Маршак. Он многое ведь поменял как в деталях, так и в разрешении спора.

В балладе муж с женой в конце концов договариваются («they made a paction ˊtween them twa» — букв. «Они  заключили договор между собой») умолкнуть на время. Кто не выдержит тягостной пытки  (первым откроет рот), тому и запирать.

Глубокой ночью праздные бродяги (в оригинале уважительно: «two gentlemen») проникли в дом и славно угостились. Повеселев, надумали растормошить чету безмолвных истуканов, так странно равнодушных к вторжению непрошеных гостей. Один из них собрался целовать хозяйскую жену, другому оставалось лишить хозяина бороды, старинной меты  чести и достоинства мужчины (ср. с абх. сказкой «Глупое упрямство», где молчуну ножом отхватывают ус и надрезают ухо).

Хозяин – «ни гу-гу» на вольности с супругой, но бороды своей лишаться не намерен. Вот выдвигается он с мужественной речью (автор и не думает прятать веселой иронии):

O up then started our goodman,

An  angry man was he:

«Will  ye kiss my wife before my een,

And sca,d me wi,  pudding — bree?»

Вот тогда и поднялся наш (доблестный) муж, /Очень грозным мужчиной он был: / «Целовать жену у меня на глазах,/ И меня же ошпаривать жиром?!» (pudding — bree — вода, в которой варилось что-то жирное; здесь – оригинальнейшее  средство для бритья).

И безнадежно проигрывает:

О up  and started our goodwife,

Gied three skips on the floor:

«Goodman, ye,ve spoken the foremost word,

Get up and bar the door! »

Тут подскочила и наша добрая жена,/ (Аж) подпрыгнула трижды на месте («совершила три прыжка»), на полу: / «Мил — человек, ты первый слово произнес, /Давай-ка, дверь закрой!»

Среди ценителей и знатоков маршаковской манеры перевода сложилось одно общее мнение: Маршак предпочитает сглаживать резкости оригинала, высветляет неясное. Так и здесь. Еще у Бернса ночные путники — ну сущие злодеи:

В горах, блуждая без примет,

Сквозь бурю и метель,

Три путника, завидев свет,

Ввалились к Джони в дверь.

Старуху, сделав все дела,

Свалили на кровать,

Нема, как рыба, та была,

Чтоб дверь не закрывать.

Веселясь и  балагурничая, маршаковские герои совсем не так кровожадны, как их далекие балладные архетипы:

Ночные гости из печи

Берут по пирогу,

И потроха, и петуха.

Хозяйка — ни гу-гу.

Нашли табак у старика.

— Хороший табачок! —

Из бочки выпили пивка.

Хозяева  — молчок.

 

«Табачок», «пивко», «молчок» —  стилеобразующие маркеры авторской речи. Они несут в себе огромный заряд позитива и авторского тепла. Но вся интрига в том, что по легенде здесь непременно требуется провокация. И тогда Маршак отменяет жестокий балладный прасюжет с поцелуем и  бородой, а сам уж ставит исключительно на женское тщеславие как на лучшую из мишеней:

Вот взяли гости, что могли,

И вышли за порог.

Идут двором и говорят:

— Сырой у них пирог!

А им вослед старуха: — Нет!

Пирог мой не сырой! —

Ей из угла старик в ответ:

— Старуха, дверь закрой!

Меняется и проигравший, как это видно из текста. Маршак очень ясно дает понять, на чьей он стороне. Это заметно уже по оппозиции «хороший табачок» — «сырой у них пирог». И из великого долготерпенья старика, спокойно выждавшего час заслуженной победы. Его «старуха, дверь закрой!» невозмутимее, чем у того же Бернса («Джони Блант»):

«Ага, Джон Блант! Заговорил?

Вставай и дверь закрой!»

И это слово утоленного отмщенья, далекого от благодушного лукавства старика. Ср. с развязкой русской народной сказки «Горшок»: «Ну вот, баба, ты перво слово молвила — тебе и горшок мыть». И с финалом абхазской «Глупое упрямство»: «Ага! Ты проиграла (заговорила первой. — М.Дз.)! — радостно закричал старик. — Теперь иди и загоняй телят, а меня оставь в покое».

Казалось бы, в сравнении с балладной, ситуация маршаковской версии прояснена до пределов возможного. Но существует ведь и осетинская история!

 

У Коста вместо двух незнакомцев в незваные гости к супругам под праздник наведывается… пес. Ход неожиданный и бесконечно близкий вместе с тем, хорошо узнаваемый по самой природе общенародной сказочной закваски (у Гете, по версии Ф.Миллера: «Два путника случайно/В избушку забрели./Ни зги кругом не видно, /Хоть глаз себе коли»). И если Маршак старался сгладить острые углы комичного англо-шотландского конфликта, то версия, одушевленная Коста, хороша уже и тем, что смеховая доминанта сюжета становится еще более смешной. Ведь юмор сказок о животных всегда был и добрей, и веселее.

Вот сценка движется за сценкой, и всякий новый раз живописуется самодостаточный сюжетец (ср.также с фрагментом «атылди, адаргъ и, нал уыд йœ сæрœн» из «Бирœгъ æмæ хърихъупп» как золотым стандартом образного действа) — нетронутый  фактурный материал для сотворения объемных анимаций, таких  обычных в мировом кино, но  равнодушно невостребованных нами. Это особенно чувствительно сегодня, когда так много говорят о языке, о воскрешении естественности слова, а ненасильственных путей к нему не мыслят.

Стало немодным цитировать вождя мирового пролетариата — неудобно-де  при нынешнем раскладе. А вот не выветрить всем ветрам перемен набившего оскомину когда-то: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино».

Это не выглядит анахронизмом и сейчас, но подвигает к раздумью: почему? Почему не увидеть уже потенциала и действенности магии кино – чтобы вернуть утраченное слово, с младых ногтей дать ощутить его красу, добавить жизни непотревоженному чувству языка…И сделать ненатужным долгий путь.

Однако мы отвлеклись изрядно. Вот сам текст:

Кæйдæр сау куыдз баирвæзти

Тынг къœвдайœ гом хæдзармæ.

Разылд къуымты, дзулты тæфмæ

Æнæхуынд уазæг бахæццæ и !..

 

Ракъахта сæ… Дыууæ дзы уайтагъд

Ахордта. Фязылди къуымты

Ноджыдæр… Æвзæр цуаны

Кæд фæци, уæддæр та бауад

Уыцы дзултæм. Ауагъта та

Бурфых кœрдзын йæ гуыбынмæ,

Иу та ноджыдæр йемæ айста;

Бинонтæн ма бæрæгбонмæ иу ныууагъта.

Чья-то черная собака прошмыгнула /В самый дождь в открытый дом. /Порыскала по углам, хлебного духа/ Незваная гостья достигла!../Разгребла их (хлебы)… Два сейчас же уплела. Покружила по углам/Еще…/ Худая (чуяла) ей выпала охота, /Но воротилась все — таки /К тем хлебам. По новой отправила/В брюхо румяного хлеба, /А еще и с собой прихватила впридачу;/Хозяевам к празднику один лишь оставила только.

Очевидное преимущество действия как такового. Но все оно так вкусно выражено словом, что не остается впечатления чрезмерности глагольного присутствия на крохотных пределах сказочного пространства. Недаром Нора Галь сравнила действенность глагола с великой чудодейственностью сказочной живой воды («живая вода языка»). И вся эта животворящая силушка глагола осталась бы, возможно, не до конца прочувствованной в тексте, не будь в нем полных внутреннего смысла остановок (пауз), таких естественных отдохновений речи. Нет ничего дурного в их откровенной неурегулированности внутри стиха, что внятно слышится уже по перебивам ритма к самому концу:

Бирæ, бирæ хъæр ма кодтой,

Стæй сœ чъылдымтæ сыздæхтой,

Урс нымæтты бануæрстой

Сæртæ; гом дуар ферох кодтой.

Долго, долго еще они кричали, /После повернулись спинами друг к другу, /В бурки белые укутались/ С головою; про открытую дверь позабыли.

 

Отрадно то, что в целом здесь наблюдается тенденция к ритму разделившихся когда-то пополам длинных строк народного стиха — шестистопного хорея с цезурой:

«Марадз, дуар ассон!»

Загъта мой йæ усœн.

«Æз ныртæккæ схъарм дæн!

Цу æмæ йæ ды ассон!»

Ср. с народным же некрасовским строением стиха:

У бурмистра Власа бабушка Ненила

Починить избенку лесу попросила.

(«Забытая деревня»)

Такой же, в общем, хореический рисунок, уложенный, однако, в два, а не в четыре укороченных стиха, как видим у Коста.

И несколько беглых замечаний по переводу. Фрагмент «Марадз, дуар ассон!» —  /Загъта мой йœ усæн» переведен: «Муж к жене: «Иди-ка/Дверь закрой, —  продрогнем». На первый взгляд, нормальный перевод вполне себе обычной фразы подлинника. И будто не беда, что переводчик слегка разбавил исходную крепость императива включением резонного «продрогнем». А оказалось, с этим вместе растворилась и вся смехотворная повелительность роли грубоватого ленивца. В самом подлиннике она покоится на замечательной «осетинскости» двух колоритных стилеобразующих слов, не ожидающих отдачи в переводе: понудительного марадз («живо!») и  хара́ктерного ассон («задвинь»).

То же и с переводом строки «Æз ныртœккœ схъарм дæн! /Цу æмæ йæ ды ассон!» Он таков: «Сам закрой: мне трудно, /Я едва согрелась».

И здесь заточенный на сострадательность «мне трудно» едва ли вяжется с задумкой авторской стилистики письма, где доминантна легкая ирония. Как кажется, фрагмент введен скорее для заполнения пространства стиха – т.н. «втычка».

 

Но вернемся к позитиву, к тому комическому, ради чего и творилась история. Вот переводный русский вариант лукавой сказочной  развязки, где бодрствует и пиршествует пес, а человечья глупость мирно почивает, еще не ведая о времени расплаты:

Чья-то черная собака

Забежала в дом открытый,

Потянула носом воздух,

Отыскала вмиг ковриги,

Две из них без передышки

С голодухи проглотила;

На дурной охоте этой

Уплела они и третью,

А четвертую стащила.

Не управилась лишь с пятой,

Лишь ее одну оставив

Мужу и жене на праздник.

(пер. А.Корчагина)

В переводе найден верный способ передачи интонации и ритма подлинника. Есть тьма случаев, когда переводчик, непроизвольно ли, намеренно, но может в самом деле «оболгать автора самим ритмом» (С.Я.Маршак). Этого, как хорошо заметно, не случилось. Но что существенно поболе, здесь видно, что усвоена сама манера раннего творения поэта, его простой и образный язык. Рассказчик сказывает сказку по-хорошему смачным и живописным русским словом. И ей даруется очарование.

Наверное, есть кое-что еще, чего не добрала сама природа комического в переводе. Остались без внимания и красок: очень зримое ракъахта сœ («разгребла их» — хлебы) — грех было не воспользоваться; ауагъта та бурфых кœрдзын йœ гуыбынмœ («запустила по новой румяного хлебушка в брюхо» — процесс; в переводе ему соответствует одна мгновенность скорого «стащила»).

 

И вспоминается зачем-то: «Передать создание поэта с одного языка на другой невозможно, но невозможно и отказаться от этой мечты» (В.Я.Брюсов «Фиалка в тигеле»).

Мы говорили здесь о раннем сочинении Коста Левановича Хетагурова, создании оригинальном, заимствованном или же переводном (на сегодняшний день нет никакой на то доказательной базы) — уже неважно: в нем остается свет поэтовой души, не предназначенной для бренного забвения.

 Марина Дзагоева